Эта расстегнутая ширинка Вам так идет || Меня не смутил ваш вопрос, я просто не знаю, как вам лучше врезать
никаких смотрителей маякам, кроме птичьих гнёзд на груди скалы, и дорога к пристани далека, и в камнях упрямо растёт полынь. то ли сойкам, то ли ветрам свистеть, разгоняя тишь и рассветный дым, а луч света плещется в темноте – вхолостую вспорота гладь воды. принимаешь свет, принимаешь гром, наблюдаешь с жадностью простака. и не слышишь яростный грохот волн, что дробят подножие маяка.
а когда ночь более не звучит, привыкаешь видеть и обонять – темноту, что схватывает лучи в сотню миль единственного огня, то, как режут небо хвосты комет, кровь, что красит бурым края бинта, то, как в буре плавится лунный свет, а за ним – голодная чернота. и как ветер схватывает траву, прорастают вереск и лопухи.
птичий клёкот – это последний звук. привыкаешь – делаешься глухим.
что луч света – стелется на волну, высекая в ней по ночам круги. мог бы выйти в море и в нем уснуть, а проснуться чистым, литым, другим, и пойти по черным камням босым, не боясь ни птиц, ни прибрежных вод. и трава, холодная от росы, прямо в толще каменной прорастёт. но глаза упрямые стерегут, не давая сдвинуться и на шаг, не давая сдаться и утонуть, заставляя снова зажечь маяк. злое лето длится десяток зим, всякой чайке – вить на скале гнездо. человек из камня – я нужен им, только камень – более я никто. и я видел тысячи их птенцов, и держал их мёртвыми на руках, ветер острой плетью хлестал лицо – отсекая кожу, оставил страх, потому что если я упаду, надломлюсь – засохшая дереза – добывая новым птенцам еду, эти птицы выклюют мне глаза.
так я жду зимы, маяк цедит луч, птицы прямо в окна мои стучат. я теряю зрение, утратил слух, я застыл гранитом, я замолчал. под ребром колотится птичий клин, выгрызает кости упрямый клюв, моё лето длится десяток зим, я не помню, сколько уже терплю – я, быть может, тысячи лет подряд вижу гладь волны, берегов подъём.
но, когда малиновки улетят, я пойду отстреливать вороньё.
а когда ночь более не звучит, привыкаешь видеть и обонять – темноту, что схватывает лучи в сотню миль единственного огня, то, как режут небо хвосты комет, кровь, что красит бурым края бинта, то, как в буре плавится лунный свет, а за ним – голодная чернота. и как ветер схватывает траву, прорастают вереск и лопухи.
птичий клёкот – это последний звук. привыкаешь – делаешься глухим.
что луч света – стелется на волну, высекая в ней по ночам круги. мог бы выйти в море и в нем уснуть, а проснуться чистым, литым, другим, и пойти по черным камням босым, не боясь ни птиц, ни прибрежных вод. и трава, холодная от росы, прямо в толще каменной прорастёт. но глаза упрямые стерегут, не давая сдвинуться и на шаг, не давая сдаться и утонуть, заставляя снова зажечь маяк. злое лето длится десяток зим, всякой чайке – вить на скале гнездо. человек из камня – я нужен им, только камень – более я никто. и я видел тысячи их птенцов, и держал их мёртвыми на руках, ветер острой плетью хлестал лицо – отсекая кожу, оставил страх, потому что если я упаду, надломлюсь – засохшая дереза – добывая новым птенцам еду, эти птицы выклюют мне глаза.
так я жду зимы, маяк цедит луч, птицы прямо в окна мои стучат. я теряю зрение, утратил слух, я застыл гранитом, я замолчал. под ребром колотится птичий клин, выгрызает кости упрямый клюв, моё лето длится десяток зим, я не помню, сколько уже терплю – я, быть может, тысячи лет подряд вижу гладь волны, берегов подъём.
но, когда малиновки улетят, я пойду отстреливать вороньё.